Откровенно о своей жизни, о разводе с Верой Глаголевой, об отношениях с дочерьми и своей американской семье.
Знал ли я, уезжая за океан, как сильно изменится моя жизнь, сколько боли
и разочарований придется мне испытать? Конечно нет. Но сейчас,
вспоминая этот нелегкий путь, ни о чем не жалею. Ведь там я встретил
Наташу...
Мама
Лет до десяти я не подозревал, что у меня есть отец. На мои расспросы мама неизменно отвечала: он геройски погиб. Дальше я не углублялся — многие мои сверстники потеряли близких на войне. Но однажды случайно подслушал, как мама откровенничала с подругой, и понял: не все так просто.
В свидетельстве о рождении мама в качестве отца указала Рафаила Татевосовича Нахапетова, с которым судьба свела ее в криворожском подполье. Оба состояли в группе под названием «Родина», кстати, такое имя мама дала мне при рождении, это уже позже оно преобразовалось в Родиона. Подпольщикам потребовалось передать в Советскую армию информацию о расположении немецких войск и ремонтных станций для танковых бригад, стоявших в окрестностях Кривого Рога. С заданием послали маму. Ей надо было перейти линию фронта и добраться до Сталино (так в те времена назывался Донецк).
Придумали легенду: девушка ищет своего возлюбленного — немца Вилли. Идти пришлось вместо трех недель несколько месяцев, и в дороге мама поняла, что беременна. Останавливавшим ее патрулям она стала говорить, что ждет ребенка от немца и хочет во что бы то ни стало сообщить своему Вилли радостную новость. Верили не все, однажды ее избили, изнасиловали и бросили в лагерь для военнопленных, но маме удалось бежать. До своих она в конце концов дошла — почти через полгода. Мама узнала, что подполье разгромлено, Нахапетов, видимо, погиб.
Очень жалею, что не расспрашивал подробно. В юности гораздо больше интересует собственная жизнь. А сегодня уже не расспросишь... Считаю, что мама совершила подвиг. Я написал о ней сценарий, который предполагал поставить вместе с украинскими кинематографистами. Но теперь это невозможно.
Мама родила меня в 1944-м. После войны она работала старшей
пионервожатой в школе в Днепропетровской области, а когда мы перебрались
в Днепропетровск, начала преподавать украинский язык и литературу. Жили
мы крайне бедно, снимали углы. Одно лето провели в сарае, благо оно
выдалось теплым. Скромная комнатка в коммунальной квартире на Рабочей
улице появилась у нас лишь в 1954 году.
Однажды на подходе к дому меня остановил незнакомый мужчина:
— Как тебя зовут?
— Родина.
— А где твоя мама?
— Дома.
— Можешь ее позвать?
Я отбежал на небольшое расстояние и остановился.
— А что ей сказать?
— Скажи: твой отец приехал.
Так мы узнали, что отец не погиб, а вернулся к своей семье, которая была у него до войны. О моем существовании он узнал случайно от кого-то из знакомых.
Почти весь день родители просидели на скамеечке, разговаривали. А я бегал рядом по траве. Отец очень пристально меня разглядывал, наверное, искал сходство. Он подарил нам с мамой небольшой радиоприемник «Москвич» и исчез из моей жизни навсегда.
Много лет спустя, когда я снимал в Ереване фильм «Моя большая армянская свадьба», меня разыскал брат Валерий. От него я узнал, что в 1991 году отца не стало, за два года до смерти он признался семье, что во время войны у него случилась любовная связь, от которой появился ребенок, сегодня этот мальчик — известный артист. Валерий отвез меня на могилу...
Через какое-то время я попросил его дать интервью об отце для документального фильма, который телевидение снимало к моему юбилею. Брат отказался: «Не могу спокойно рассказывать о папе, комок к горлу подкатывает каждый раз, когда вспоминаю, как геройски он воевал, каким был порядочным и честным человеком, начинаю плакать». Наверное, таким он и был, мне оставалось только поверить словам брата. Но если откровенно, и сегодня не знаю, как должен относиться к своему отцу. Смотрю на его фотографию и не испытываю никаких чувств. Может потому, что слишком много страданий пришлось перенести маме и мне, а его рядом не было...
Едва мне исполнилось девять, у мамы обнаружилась открытая форма туберкулеза, и ей пришлось уволиться из школы. Из-за риска заражения врачи запретили мне жить с ней в одном помещении. Так я, мелкий, щупленький и застенчивый, оказался в детдоме в Новомосковске.
Никогда не забуду первую зиму. Дедовщина была ужасной. Старшеклассники отобрали у малышей белье. Я застудил почки, кожа рук покрылась водянками. Болели многие. Я до этого занимался в музыкальной школе, в детдомовском оркестре играл на альте. Нас часто приглашали на похороны, пальцы почти не гнулись, но я старался.
Детдом научил меня давать сдачи, хотя чаще доставалось самому. В десять
лет начал курить, подбирали с ребятами бычки у общественного туалета и
дымили как взрослые. Со временем все забывается, но те полтора года, что
я провел в Новомосковске, не сотрутся из моей памяти никогда. Недавно
побывал в тех местах — на месте детдома построили церковь...
Маму подлечили, и как только разрешили врачи, она забрала меня домой. Классе в шестом у меня прорезался низкий голос, за что я сразу же получил предложение сыграть роль медведя в школьном новогоднем спектакле. Робел, но театр увлек, и я стал заниматься в театральной студии при Дворце культуры машиностроительного завода. Руководил ею актер местного театра, талантливый человек Дмитрий Филиппович Брозинский. Он в меня поверил, давал такие роли, которые помогали преодолевать стеснительность.
Москва
Окончив школу, надумал ехать в Москву — во ВГИК. В тот год актерскую
мастерскую набирал Юлий Райзман. Но параллельно он снимал «А если это
любовь?», и что-то не ладилось у него с картиной, до абитуриентов руки
не доходили. Поэтому принять вступительные экзамены Юлий Яковлевич
попросил Сергея Герасимова и Тамару Макарову. Я упивался стихами прежде
опального Есенина. Когда читал «Письмо матери», слезы текли ручьями,
так как мысленно обращался к своей маме. Дмитрий Филиппович настоял,
чтобы я подготовил еще и отрывок из «Детства» Горького, где старик
обучает Алешу Пешкова грамоте. Но читать его на вступительных экзаменах я
не планировал. Нас запускали в аудиторию группами. Герасимов с
Макаровой спрашивают первого:
— Что будете читать?
— «Письмо матери».
Слышу: и второй, и третий читают то же самое или на худой конец «Стихи о советском паспорте». Дошла очередь до меня.
— А вы что приготовили?
Захотелось отличиться:
— Отрывок из Горького: «Ну, скула калмыцкая, садись учить азбуку!»
И вдруг Герасимов с Макаровой стали смеяться, я воодушевился. В итоге — поступил.
Пришлось отчаянно бороться с южнорусским говорком. Помогали преподаватели.
Я парил в облаках от счастья. Еще бы! Вдруг попал в совершенно иной, радостный, шумный мир. Иногда репетировали до двух часов ночи, пешком, продолжая что-то доигрывать, возвращались в старое общежитие на Яузе. Страшно голодные, отправлялись в поисках еды по этажам: вдруг кто-то картошку жарит, поделится. На курсе царила дружелюбная атмосфера, никто никому не завидовал, никто никого не подсиживал.
C Леонидом Куравлевым и Лидией Чащиной в фильме «Живет такой парень»
Однажды к нам на курс пришел крестьянского вида парень в сапогах, уселся и стал внимательно смотреть, как мы играем отрывки. Это был Василий Шукшин, в то время наша однокурсница Лида Александрова, которая потом стала Чащиной, была его гражданской женой. Шукшин готовился снимать «Живет такой парень», искал актеров, и Лида (она сыграла в картине библиотекаршу, в которую влюблен Пашка Колокольников) порекомендовала ему меня. Вскоре пригласили на Киностудию Горького. Фотопробы проводил оператор Валерий Гинзбург. Позже Шукшин подошел, посмотрел мне в глаза и бросил кинооператору: «Ну что вы выдумываете, не косит он! Просто смотрел в аппарат, а аппарат поставили прямо у его носа!»
Шукшин дал почитать сценарий, он мне очень понравился, но роль инженера Гены, которую он мне предложил, вызывала сомнения:
— Он старше меня, уже окончил институт, а мне всего девятнадцать.
— Ничего, выглядишь солидно, — успокоил Василий Макарович.
И мы отправились в экспедицию на Алтай. Ездили на его родину в село Сростки, снимали на Чуйском тракте. Львиную долю времени Шукшин проводил с исполнителем главной роли шофера — Леонидом Куравлевым. Когда они репетировали, так хохотали, что я им даже завидовал. Я тоже подружился с Леней, тот оказался умницей, прекрасно разбирался в литературе, поэзии, живописи, что большая редкость в актерской среде.
Ильич
Как-то в коридорах ВГИКа меня остановил художник Борис Дуленков, стал пристально разглядывать, сказал задумчиво:
— Ну не знаю, не знаю...
— Что такое, Борис Дмитриевич, чего вы не знаете?
— Мне надо подумать, — напустил еще большего тумана Дуленков.
Через какое-то время в институт пришла ассистент режиссера с Киностудии Горького:
— Вы не могли бы выделить нам пару часов, прийти на грим Владимира Ильича Ленина?
— Вы с ума сошли?! Какой из меня, черноглазого с черными бровями, Ленин?
— Борис Дмитриевич тоже так считает, но Марк Семенович Донской видел вас у Шукшина и хотел бы познакомиться поближе.
Отказываться не стал. На студии тут же сбрили мои брови, выбрили залысины и осветлили волосы. Взглянул на себя в зеркало и ужаснулся. Елки-палки, я еще не утвержден на роль, а меня уже так изуродовали! А впереди дипломные спектакли в институте. Сделали фотопробу, оказалось, какое-то сходство с Лениным есть. Донской еще заметил: «Взгляд у тебя очень точный». Пробы прошли, и обо мне надолго забыли. Режиссер утвердил меня на роль за два дня до начала съемок фильма «Сердце матери».
Дали почитать сценарий, сказали: завтра снимаем первую сцену на катке. Я
снова пришел в ужас, поскольку никогда не стоял на коньках. Думаю: боже
мой, пропал, погиб! Бросился на «Динамо», попытался хоть чему-то
научиться. Не вышло. Меня просто ставили на коньки и выталкивали в
кадр, где я передвигался по льду на негнущихся ногах.
Скопировать жесты Ленина по хронике было легко. Мне же хотелось понять его характер, поэтому, как только возникла пауза в съемках, получил допуск в архивы, отправился в Музей Ленина и встретился со старыми большевиками. Нарыл много интересной информации. Крупская вспоминала, что в период разногласий с Плехановым муж вскрикивал по ночам и расчесывал себя в кровь — так переживал. Когда проигрывал в шахматы, психовал, в такие моменты его лучше было не трогать. Однажды Ленин с Надеждой Константиновной под Новый год поехали за елкой, машину остановили грабители, их выкинули на дорогу, а автомобиль угнали, и вождь мирового пролетариата встал посреди улицы и хохотал: радовался, что не убили. Я прочитал письма Ленина к Крупской, в которых тот объяснялся ей в любви, и у меня стал складываться совсем другой образ Ильича. Все это я выписал в толстый блокнот и решил обсудить с Донским.
— Марк Семенович, вот тут я нашел...
— Подожди, деточка, сейчас не до тебя, позже поговорим. Миша, передвинь камеру вправо!
Проходит час, я снова подступаюсь к режиссеру со своими вопросами.
— Да-да, сейчас! Только снимем твой проход.
— А что мне произносить?
— Я тебе потом скажу, главное, пройди побыстрее.
Так что мои изыскания никакого продолжения в фильме не имели. Я раздражался, Донской тоже был человеком эмоциональным, взбалмошным, иной раз доходило и до ссор.
Помню, сидели часа три на берегу Волги, директор картины попросил: «Родион, пойдите попросите, чтобы он уже начал снимать». Я был единственным, кто мог это сделать без риска быть посланным.
— Марк Семенович, почему мы не снимаем? У меня уже грим течет.
— Ты, деточка, не понимаешь! Посмотри на небо, где хоть одно облачко? А без облаков это будет не кадр, а барахло! Вон, видишь, надвигается облако с востока — как подойдет ближе, начнем снимать.
Когда позже я посмотрел материал на экране, понял, чего добивался Донской. Сцена должна была быть не солнечной и радостной, а тревожной, вот для чего он ждал, когда над нами нависнет облако. Донской приоткрывал мне завесу над другой профессией — режиссерской.
Дали почитать сценарий, сказали: завтра снимаем первую сцену на катке. Я
снова пришел в ужас, поскольку никогда не стоял на коньках. Думаю: боже
мой, пропал, погиб! Бросился на «Динамо», попытался хоть чему-то
научиться. Не вышло. Меня просто ставили на коньки и выталкивали в
кадр, где я передвигался по льду на негнущихся ногах.
Скопировать жесты Ленина по хронике было легко. Мне же хотелось понять его характер, поэтому, как только возникла пауза в съемках, получил допуск в архивы, отправился в Музей Ленина и встретился со старыми большевиками. Нарыл много интересной информации. Крупская вспоминала, что в период разногласий с Плехановым муж вскрикивал по ночам и расчесывал себя в кровь — так переживал. Когда проигрывал в шахматы, психовал, в такие моменты его лучше было не трогать. Однажды Ленин с Надеждой Константиновной под Новый год поехали за елкой, машину остановили грабители, их выкинули на дорогу, а автомобиль угнали, и вождь мирового пролетариата встал посреди улицы и хохотал: радовался, что не убили. Я прочитал письма Ленина к Крупской, в которых тот объяснялся ей в любви, и у меня стал складываться совсем другой образ Ильича. Все это я выписал в толстый блокнот и решил обсудить с Донским.
— Марк Семенович, вот тут я нашел...
— Подожди, деточка, сейчас не до тебя, позже поговорим. Миша, передвинь камеру вправо!
Проходит час, я снова подступаюсь к режиссеру со своими вопросами.
— Да-да, сейчас! Только снимем твой проход.
— А что мне произносить?
— Я тебе потом скажу, главное, пройди побыстрее.
Так что мои изыскания никакого продолжения в фильме не имели. Я раздражался, Донской тоже был человеком эмоциональным, взбалмошным, иной раз доходило и до ссор.
Помню, сидели часа три на берегу Волги, директор картины попросил: «Родион, пойдите попросите, чтобы он уже начал снимать». Я был единственным, кто мог это сделать без риска быть посланным.
— Марк Семенович, почему мы не снимаем? У меня уже грим течет.
— Ты, деточка, не понимаешь! Посмотри на небо, где хоть одно облачко? А без облаков это будет не кадр, а барахло! Вон, видишь, надвигается облако с востока — как подойдет ближе, начнем снимать.
Когда позже я посмотрел материал на экране, понял, чего добивался Донской. Сцена должна была быть не солнечной и радостной, а тревожной, вот для чего он ждал, когда над нами нависнет облако. Донской приоткрывал мне завесу над другой профессией — режиссерской.
Во «Влюбленных» начинала сниматься эстонская актриса. Потом наступил
перерыв, я вернулся в Москву, а Ишмухамедов отправился на кинофестиваль.
Приехал и говорит: «Я познакомился с Настей Вертинской, классная девка!
Согласилась у меня сниматься. Увидишь, она — то, что надо!» И
действительно, у нас сложилось полное взаимопонимание, не помню ни
одного случая, чтобы Настя подвела, раскапризничалась, включила звезду, а
она ею была после «Человека-амфибии». Не смог бы играть любовь с
женщиной, которая вызывает у меня антипатию, не спасет никакая актерская
техника. Враждебные отношения между экранными партнерами убили бы весь
фильм. Настя была мне симпатична, но я не любитель поживиться на
актрисах, которые со мной снимаются. С ней, Машей Стерниковой, Светланой
Тома нас связывали исключительно дружеские отношения, хотя зрители в
это не верили. Значит, неплохо сыграл.
После мелодрам Ишмухамедова у меня появились поклонницы. Дамы названивали среди ночи:
— Что вы делаете?
— А кто интересуется?
— Мы работаем на междугородней телефонной станции и очень вас любим.
Приятно, когда женщины смотрят на тебя с любовью, но случались и другие истории. Однажды позвонил мужчина:
— Ты испортил мне всю жизнь! Я тебя убью! Уже сидел в тюрьме, сяду еще!
— За что ты хочешь меня убить?
— Роза сейчас у тебя?
— Нет здесь никакой Розы, я один дома.
— Врешь! Она сказала, что вы встречаетесь.
— Дай мне ее номер.
Позвонил, Роза оказалась студенткой, ответила:
— Надоел он мне хуже горькой редьки, вот я и сказала, что у меня появился другой мужчина, и назвала вас.
— Что ты наделала?! Он грозится меня убить. Позвони ему, признайся, что все выдумала.
— Буду я объясняться с этим козлом!
И мужик стал меня преследовать. Как-то раз я не выдержал:
— Хочешь разобраться — давай встретимся.
— Приезжай в одиннадцать ночи на платформу «Северянин».
Я вооружился кухонным ножом, час нарезал круги по платформе. Мужик так и не появился, но после этого звонки прекратились.
Игрень
Мама оставалась в Днепропетровске. Как только я получал гонорар за съемки, сразу посылал ей перевод. И вот однажды деньги вернулись, в сопроводиловке значилось: адресат выбыл в Игрень. Внутри все оборвалось, я знал, что Игрень — это город, полностью отданный под психиатрическую лечебницу. Она была плацдармом карательной психиатрии для инакомыслящих. Именно туда и попала мама. Она предупреждала, что такое может случиться, но я как-то не придавал ее словам особого значения. С диагнозом «туберкулез» маме запрещалось работать в школе, а в колонии для заключенных — пожалуйста! Туда она и устроилась воспитателем. Когда я приезжал домой на каникулы, мама с болью рассказывала, сколько невинно осужденных там держат: «Сыночек, вместе с уголовниками сидят инакомыслящие, добрые, приличные люди. Я не могу видеть, как над ними издеваются, насколько они бесправны». Заключенным разрешалось писать домой раз в полгода, но мама выносила письма диссидентов за пределы колонии и отсылала их семьям, хотя не имела на это права. А потом об издевательствах сотрудников колонии над этими заключенными она написала в горком партии. Жалобу спустили начальнику колонии, он вызвал маму, предупредил: «Заткнись и не рыпайся! А то отправим в психушку». Мама не заткнулась, написала в ЦК партии. И тогда с ней расправились так же, как с теми, кого она защищала.
Узнав, что мама в Игрени, я бросил все, сел в поезд и приехал в
Днепропетровск, потом на автобусе добрался до больницы. Мне удалось
добиться с ней свидания, мама успокаивала: «Сыночек, ты только не
переживай, все будет хорошо. Напиши о том, что я воевала, в журнал
«Советская женщина», сходи в школу, пусть выдадут положительную
характеристику». Почти месяц я собирал документы, обивал пороги
различных инстанций, умолял помочь матери, просил во всем разобраться по
справедливости, плакал. Заведующая отделением, в которое поместили
маму, оказалась человеком порядочным. Во время одного из посещений
вывела меня в сад, подальше от посторонних глаз, и предупредила:
«Главврач назначил вашей маме такие уколы, после которых она
превратится в овощ. Вы совершеннолетний, значит, имеете право взять ее
под свою опеку. Скорее решайте вопрос».
Поскольку меня уже узнавали в лицо, снова пошел по инстанциям, теперь уже грозился поднять шум. И в конце концов пробил непрошибаемую стену — маму отпустили. Помню, как забирал ее из больницы, маму вывели санитары и сдали мне с рук на руки без единого документа, справки. Она сказала: «Я свободна!» — и заплакала, я вместе с ней. А потом мы час сидели на остановке в ожидании автобуса, обнялись и молчали, не могли разговаривать. Об этой истории я рассказал в фильме «Заражение», она, конечно же, сократила мамину жизнь.
Вера
Актерская карьера шла успешно. На кинофестивале в Минске я получил приз за роль разведчика Исаева — молодого Штирлица в фильме «Пароль не нужен» по роману Юлиана Семенова. Когда услышал, что Татьяна Лиознова готовится снимать «Семнадцать мгновений весны», напросился на встречу. Лиознова, окинув меня взглядом, сказала:
— Нужен актер постарше.
— Я могу сыграть героя любого возраста.
— Нет, на экране будет заметно, что вы очень молодой.
Тихонов, конечно, сыграл Штирлица замечательно. А меня стала все больше привлекать режиссура. Второе образование я получил на режиссерском факультете ВГИКа в мастерской Игоря Таланкина. Мой дебют «С тобой и без тебя» объездил несколько международных кинофестивалей. А на второй картине «На край света...» я встретил будущую жену.
Конечно, до Веры Глаголевой в моей жизни появлялись женщины, но серьезных романов, о которых стоило бы вспоминать сегодня, не случалось. Осторожность и робость уберегли от многих необдуманных поступков. Так что в тридцать лет я все еще был холостяком.
На Веру обратил мое внимание оператор Владимир Климов, сказал: «Ты ищешь
героиню, а по коридорам «Мосфильма» ходит подходящая девочка». С Верой
меня сразу же связала странная комбинация чувств и эмоций. Несколько раз
устраивал ей кинопробы. Мне показалось, у нее глубокий взгляд, в глазах
таится драматизм и какая-то своя правда. Подкупало и то, что она не
собиралась становиться актрисой, ее интересовала спортивная карьера.
Вера была лучницей, мастером спорта. Мне подумалось, что в ее
неподготовленности есть особая прелесть. Утвердить девушку без
актерского образования на главную роль не так-то просто, но я подключил
автора сценария Виктора Сергеевича Розова, вместе мы пробили Верину
кандидатуру.
Отсняли первые эпизоды, руководство киностудии посмотрело и потребовало заменить героиню:
— Глаголевой не хватает яркости, она очень скромно играет.
— Дайте ей шанс, мы снимали сцены, где она еще не могла себя проявить.
Вере ничего не говорил, не хотел травмировать. Я-то видел, что у нее достаточно большой актерский запас, стал с ней больше репетировать, вытаскивать на экран другие краски, послал на студию новый материал: Вера там стояла под проливным дождем и смешно морщила лицо. Руководство посмотрело на нее благосклоннее: «Ну да, Родион знает, что делает, потому что сам прекрасный актер, пусть продолжает». И мы продолжили.
Когда фильм вышел на экраны, о Вере появились очень хорошие отзывы.
Глаголева безусловно талантливый человек, но то, что она понравилась
зрителям, я считал и своей заслугой, хотя никогда ей об этом не говорил.
До встречи с Верой я жил очень уединенно, поскольку вообще человек закрытый, а тут вдруг оказался в кругу друзей ее брата, Вериных подруг. Она очень ценит дружбу, отношения с людьми. Рядом с ней ожил и мой мир, будущее показалось менее депрессивным. Интерес к Вере, желание о ней заботиться, чувства Пигмалиона к своей Галатее охватили меня. Она не испорчена славой, естественна и проста в общении. Вера привлекала меня и как женщина — крепкая, подтянутая, со спортивной фигурой, значит, родит здоровых детей. Сделал предложение, она согласилась. Свадьбу решили сыграть, когда вернусь со съемок «Рабы любви».
Фильм начинал снимать Рустам Хамдамов, потом его отстранили за то, что
не следовал сценарию Андрея Кончаловского и Фридриха Горенштейна.
Обратились ко мне, заместитель главного редактора «Мосфильма» показала
снятый Хамдамовым материал, спросила:
— Хочешь продолжить?
— Не смогу попасть в эту стилистику, — отказался я.
И тогда позвали Никиту Михалкова, а уж он пригласил на главную мужскую роль меня. Ему нравились «Влюбленные», где мы снимались с его бывшей женой Настей Вертинской.
— Ты, наверное, сам собирался играть главного героя? — спросил я.
— Нет, что ты! Я бы тогда тебя не пригласил.
На площадке царила любовная атмосфера, а я это ценю. Никита ни на кого не орал, не ругался, был дружелюбным, легким в общении, не мстительным, не злым. Репетиции всегда проводил под музыку, нам с Леной Соловей было легко настроиться на нужную волну. Снимали в Одессе, всех поселили в гостинице цирка. В выходные дни ходили плавать на море, Никита устраивал футбольные матчи, каждую среду голодал, уже тогда заботился о здоровье, поэтому сегодня выглядит прекрасно. Мы тогда очень подружились.
После свадьбы мы с Верой поселились у меня, вскоре на свет появились наши дочки Аня и Маша, я был счастлив. Каждую свободную минуту рвался домой к девчонкам, вместе мы придумывали и разыгрывали спектакли, я много им читал, заставлял заучивать стихи. Постоянно снимал детей на восьмимиллиметровую пленку. Когда Анечке было всего три года, я заметил, что музыка рождает в ней желание танцевать. «У нас растет балерина!» — сказал я. Как в воду глядел.
Растить детей нам помогала Верина мама Галина Наумовна. Моей матери
давно уже не было в живых. Когда мы снимали музыкальную притчу «О тебе»,
взяли с собой трехлетнюю Анечку и крохотную Машеньку в город Вилково.
Это город на воде, вместо тротуаров там деревянные мостки, по которым
Галине Наумовне с риском для жизни приходилось гулять с годовалой
Машенькой на руках. Аня почти постоянно проводила время на съемках,
конечно, уставала и скучала. Чтобы чем-то занять дочку, я дал ей удочку и
посадил у берега рыбу ловить. А своих помощников попросил незаметно
нанизывать на крючок уже пойманных рыб. Более счастливого рыболова, чем
Аня, я в жизни не видел.
Веру стали приглашать в свои картины другие режиссеры. Я испытывал
чувство гордости, ведь это я ее открыл, я слепил из нее актрису. Иногда
переживал: сейчас какой-нибудь режиссер ею увлечется и отберет у меня.
Но на съемки фильма «В четверг и больше никогда» к Анатолию Васильевичу Эфросу отпустил. Правда, когда он пригласил Веру в театр, был категорически против. Кино снимается кусочками, а на сцене надо продержаться в течение нескольких часов, переживая сильные эмоции. Мне казалось, у Веры ничего не получится, поскольку нет актерской школы. Оберегал ее, боялся, что заклюют коллеги и тогда она плюнет и бросит актерство совсем.
Я снимал Глаголеву во всех своих фильмах, но в картине «На исходе ночи» роли для нее не оказалось. Вера расстроилась, обиделась, стала относиться к моей работе критично. Во многом та ситуация и заложила трещину в наши отношения. Но я никогда бы не ушел из семьи, если бы не встретил Наташу. Это не она — американка — увела меня у русской жены, решение принимал я.
Наташа
Сценарий фильма «На исходе ночи» написал тогдашний председатель
«Совэкспортфильма» Олег Руднев. Знаменитый в свое время сериал «Долгая
дорога в дюнах» был снят по его роману. И вот киностудия 20th Century
Fox покупает мой фильм! Заплатили американцы по тем временам
астрономическую сумму, а остальные фильмы, которые были предложены
голливудским студиям, приняты не были. Так на родине у меня появилась
масса недоброжелателей и завистников.
Один из просмотров фильма состоялся в лос-анджелесском университете, картину представлял Олег Руднев. По чистой случайности на просмотре присутствовала Наташа. Подруга уговорила ее подойти к Рудневу.
— Мне очень понравился ваш фильм.
— Он уже куплен.
— Я не собиралась его покупать, просто хотела сказать, что фильм великолепен.
Спустя полгода руководство студии 20th Century Fox пригласило меня в Штаты для проведения рекламной кампании в связи с выходом фильма на экран. Так я оказался в Америке. Однажды наш общий с Наташей знакомый, поэт, спросил ее: «Хочешь встретиться с режиссером советского фильма, который тебе так понравился?» Наташа согласилась. Так мы с ней познакомились. Молодая красивая женщина наговорила мне массу добрых слов о картине, обсуждала ее горячо и взволнованно, мне было очень приятно находиться в ее обществе.
— У вас есть менеджер в Штатах? Я могла бы им стать, — предложила Наташа.
— Нет у меня здесь никого, и задерживаться в Америке не планирую, в Москве ждут жена и дети.
— Я могла бы познакомить вас с полезными людьми. Если появятся идеи сценариев, пишите, присылайте синопсисы.
Наташа работала тогда директором специальных торжеств в Ассоциации независимых телевизионных станций. В Москве я готовился к съемкам фильма «Стена» по пьесе Галина, с успехом шедшей в «Современнике». Но у продюсеров деньги закончились, проект закрыли. Я сосредоточился на написании творческих заявок, синопсисов для Наташи. Прочитав их, она отвечала: не то, не так, здесь это не поймут. И вдруг одна из моих идей увлекла Наташу. Она начала действовать (ведь неслучайно она стала моим менеджером). Бывшая Наташина секретарша была подругой президента студии Paramount Барри Лондона. По просьбе Наташи она показала ему мою заявку, и тот заинтересовался: «Где автор? Пусть приедет, есть смысл поговорить». Я был на седьмом небе от счастья. Неужели киностудия Paramount откроет мне свои голливудские двери?!
Н.Ш.: Если есть возможность помочь талантливому человеку, почему этого не сделать? Так воспитали меня родители. Наша семья оказалась на Западе с первой волной эмиграции, еще до Октябрьской революции. Точнее сказать, не на Западе, а на Востоке, в Харбине, куда перебрался дедушка по отцовской линии. Папа родился уже там, но родители оставались русскими людьми, не забывали родной язык, ходили в православную церковь. В 1957 году ситуация в Китае изменилась, всем нам ультимативно приказали выметаться. Была возможность уехать в Австралию или в Чили, нам было все равно, и бабушка выбрала Чили. Она хотела, чтобы три ее сына и внуки держались вместе. Помню, как плыли в Латинскую Америку на корабле в каюте третьего класса, спали вповалку.
В Сантьяго нас разместили в католическом монастыре, мы не знали испанского языка, никого не было в Чили, кто бы мог протянуть нам руку помощи. Помню, наступило Рождество, я попросила в подарок куклу. Родители сказали: «Мы не можем тебе ее подарить, даже елку поставить не можем, на нее нет денег, но как только встанем на ноги, купим тебе самую красивую куклу». Так и случилось, когда папа получил работу, он был инженером-электриком. Через какое-то время моего дядю — учителя — пустили в Штаты, а уже позже он перевез туда всех нас. Мы поселились в Сан-Франциско, где я окончила бизнес-школу, а продюсерское образование получила уже в лос-анджелесском университете. Стала довольно успешно заниматься медиа-консалтингом, крутилась в мире кино и телевидения, обрастала связями. Paramount был одним из моих клиентов.
Р.Н.: Наташа встретила меня в аэропорту. Свет падал таким образом, что ее огромные зеленые глаза, казалось, сияли. Внутри меня что-то сжалось, наверное, от предчувствия события значительного и одновременно интимного. Я тут же себя одернул: у тебя жена и двое детей. На другой день мы встретились с президентом Paramount, я показал ему фрагменты из своих режиссерских работ. Он хвалебно о них отозвался, но направил меня к другому человеку: «Надо посоветоваться с президентом по производству, я отвечаю только за дистрибуцию». Прошло две недели, и я получил ответ от другого президента Paramount: разрабатывать мою заявку в сценарий и затем в фильм он не рекомендует.
Параллельно я вел переговоры с 20th Century Fox, а там то один человек уехал, то другой не приехал. В общем, в Штатах я застрял. Дома работы не было и надежных перспектив — тоже (то было начало девяностых), так что я всеми силами пытался пробиться в Голливуде. Наташа помогала, переводила на английский мои тексты, сопровождала на переговорах. Она очень толковая женщина, настоящая бизнесвумен. Веру в какой-то степени создавал я, а тут роли поменялись: Наташа работала в Штатах над моим творческим имиджем. Сил на это она положила немало. Я видел в энергичной Наташе качества, которые меня поражали.
Когда я впервые приехал в Сан-Франциско с показом своего режиссерского дебюта «С тобой и без тебя», познакомился с инженером–дизайнером русского происхождения Димой Демидовым. Мы подружились, он сделал мне роскошный подарок — книгу о Хичкоке с раскадровками культового фильма «Психо». Когда родились наши девочки, Дима присылал детскую одежду, стал их крестным. В Америке я часто останавливался у него, но в этот приезд дела требовали моего постоянного присутствия в Лос-Анджелесе. Поначалу жил в мотеле, но это было слишком расточительно. Наташа предложила пожить у нее — в ее доме была свободная комната. Я наблюдал, как работает Наташа, как неутомимо продвигает мои творческие замыслы, как искренне верит в мой талант, и чувствовал, что не заслуживаю этого. Со временем я вдруг обнаружил, что неравнодушен к ней. Это не было романтическим чувством с первого взгляда, просто моя признательность Наташе постепенно преобразовалась в более сложное и глубокое чувство — любовь.
Н.Ш.: Своего человека встретить очень сложно. И на этом пути я успела наделать ошибок. Первого мужа выбирала сердцем, он был американцем итальянского происхождения, работал на телевидении. Мы прожили четыре года, но он оказался человеком ненадежным, брак распался. Дочкой практически не интересовался, Катя видела его от силы пару раз в жизни.
Я отдавала себе отчет, что Родион женат, у него дети, мне и в голову не приходило, что между нами могут сложиться не только деловые отношения, я для этого ничего не предпринимала, просто старалась помочь талантливому художнику пробиться в Голливуде. Кстати, совсем не подозревала, что в России он — звезда, это уж позже меня просветили общие знакомые.
Наверное, то, что мы встретились, судьба. Не объяснить словами, что нас соединило, просто я в какой-то момент поняла, что он — моя вторая половинка. У нас одинаковые взгляды на жизнь, религию, одинаковое отношение к людям, которые нуждаются в нашей помощи, нам не жалко тратить на них силы и деньги. Когда Родион уехал в Москву, почувствовала, что страшно по нему скучаю, но решила: никогда не признаюсь. Это неправильно. А когда он вернулся, была так счастлива, что все обещания были забыты.
Развод
Р.Н.: Глаголева играла в антрепризном спектакле, прилетела на гастроли в Нью-Йорк, привезла с собой Аню и Машу. Упустить возможность повидаться с детьми я не мог, да и считал для себя неприемлемым вести двойную жизнь и обманывать жену. Это был очень тяжелый для меня период, Наташа, видя, как мучаюсь, предложила прекратить наши отношения. Но чувства, если они настоящие, заглушить невозможно.
Решил поступить честно, познакомить детей с Наташей и ее дочерью Катей. Девчонки гостили у нас месяц, пока Вера гастролировала. Когда улетали, оставили письмо: предлагали мне сделать выбор между ними и Наташей. Даже сегодня мне больно об этом вспоминать, хотя рана уже зарубцевалась. Длительное расставание либо укрепляет чувства, либо разводит людей в разные стороны. У нас с Верой произошло второе. Когда чувства гаснут, это драма, и очень серьезная. Себя я уговаривал: у Веры все хорошо, актерская карьера идет в гору, она начинает снимать свой режиссерский дебют «Сломанный свет», все, что я мог для нее сделать, сделал. Дети — вот это была проблема. Никто ведь не знает о моих переживаниях, о том, как я себя поедал изнутри. Я благодарен Вере, что она никогда не настраивала дочек против меня, не рассказывала, какой их папа негодяй. Просто объяснила, что жизнь изменилась. Развод со мной выглядел как оплеуха Вериному самолюбию, пощечина ее гордости. Но страдала Вера, к счастью, недолго, вскоре ей встретился Кирилл Шубский, который стал ее мужем.
С Наташей и Катей двадцать лет назад…
Н.Ш.: Узнав, что Вера с дочками прилетают в Америку, предложила Родиону: вернись к ним, я вижу, как ты мучаешься, обо мне не думай, как-нибудь переживу. Но Родион принял другое решение: привез Аню и Машу ко мне. Они жили в одной части дома, мы с Катей в другой. Девчонки быстро подружились, бегали, прыгали, играли вместе.
Обида на отца была огромной, Аня написала об этом Родиону, но он сделал все от него зависящее, чтобы не потерять связь с детьми. Думаю, свою роль в этом сыграла Вера, несмотря на то, что ей было очень больно, не настраивала детей против отца. Развод Родион переживал тяжело. Но что случилось, то случилось.
Наша свадьба была более чем скромной. Настоятель православной церкви, куда мы ходим по сей день, владыка Александр обвенчал нас в присутствии моего дяди, двоюродного брата и Кати. Не подозревала, что спустя четверть века буду так же сильно любить своего мужа, как и в день, когда мы дали клятвы перед Богом, что будем вместе в горе и в радости.
Р.Н.: Я понимал, что начинается новая страница моей жизни — более позитивная и оптимистичная. Но все оказалось не так радужно. Сразу скажу: никаких иллюзий, что в Америке у меня сложится актерская карьера, не питал. В отличие от Олега Видова, который был прекрасным артистом и мечтал продолжить карьеру в Штатах, я отдавал себе отчет: роли, на которые могу претендовать, сплошь типажные, это роли плохих русских парней, а они не привлекали. Мне дорого все, что связано с режиссерским делом, я люблю эту профессию, но и тут разные обстоятельства тормозили ситуацию, что очень угнетало.
Организация, где работала Наташа, перестала существовать, она лишилась работы. Ее большой красивый дом на Голливудских холмах был куплен в кредит, надо было выплачивать ипотеку, каждый месяц набегала неподъемная сумма. Я познакомился в Голливуде с одним документалистом, которому постоянно подбрасывал идеи фильмов, тот платил то тысячу долларов, то полторы. Но этих средств катастрофически не хватало, чтобы погасить долг перед банком. На жизнь нам было достаточно того, что я зарабатывал, а три с половиной тысячи долларов банку ежемесячно мы не потянули. Дом пришлось сдать в аренду, туда въехал музыкант, который выплачивал деньги банку. А мы ошивались у Наташиных родственников в их летнем доме, километрах в двухстах от Лос-Анджелеса.
Я брал уроки английского, обзавелся соавтором-американцем, вместе мы написали заявку — любовную историю для актрисы Джессики Лэнг. Редакторы студии 20th Century Fox отнеслись к нашему синопсису благосклонно, но предупредили: все теперь зависит от президента по производству Роджера Бирнбаума. Бирнбаум назначил встречу. Перед выездом Наташа протянула мне открытку с изображением Иоанна Шанхайского, сказала: «Он помогал моей маме и тебе поможет». Я спрятал ее в карман пиджака. Редактор, которая продвигала наш проект, предупредила: у президента на все про все пять минут, попробуйте убедить его в том, что проект занимательный. Нам этого сделать не удалось. Вошли, стали рассказывать, вижу, наш визави скисает, поглядывает на часы. Редакторша пришла на помощь:
— Может, посмотрим фрагмент из фильма Родиона «Зонтик для новобрачных»? Фильм, о котором идет речь, можно снять в такой же стилистике.
— У меня времени нет, — ответил Бирнбаум, — разве что минута.
Сунули кассету в видеомагнитофон — звука нет, изображение прыгает. Все, думаю, погиб. И вдруг чувствую, сердце точно утюгом прогладили. Понял: в боковом кармане у меня лежит открытка Иоанна Шанхайского, это она источает тепло. И вдруг Бирнбаум, настроенный до этого негативно, возвращает мне кассету со словами:
— Ладно, ребята, даю вам шанс, оформляйте договор, садитесь работать. Смотрите, пишите хороший сценарий!
Боже, как такое может быть?! Свершилось чудо! Начинается новая жизнь!
С нами заключили договор на двести пятьдесят тысяч долларов, и мы принялись за дело. Целый год возились со сценарием. Писали и переписывали. Нелегко было удовлетворять запросы, пожелания и требования редакторов — их в редакторском отделе человек пятнадцать и каждый со своим мнением. Попробуй-ка всем угодить. Однако в итоге сценарий студия приняла. С нами полностью расплатились, но присмотревшись к Джессике Лэнг, продюсеры решили, что она для любовной истории уже не годится, постарела. И положили наше творение в студийный портфель до лучших времен.
Неожиданный поворот
Р.Н.: Жизнь налаживалась, мы с Наташей смогли вернуться в наш дом и расплатиться с банком.
Однажды среди ночи раздался телефонный звонок, на том конце провода взволнованный мужской голос:
— Вы Нахапетов? Мне дали ваш телефон на «Мосфильме». У моей шестимесячной дочери тяжелейший порок сердца. Помочь может только операция, но наши врачи отказались ее делать, сказали, что спасти ребенка могут лишь в Америке. Помогите!
— Я в этой области никого не знаю, обещать ничего не могу, но оставьте свой номер.
Наташа слышала мой ночной разговор.
— Кто это?
— Какой-то человек просит спасти его ребенка, у девочки проблемы с сердцем. Странное совпадение, мне в детстве тоже поставили диагноз «врожденный порок сердца», — сказал я.
Утром Наташа обзвонила всех знаменитых кардиохирургов в Лос-Анджелесе. Японец Таро Ёкояма согласился прооперировать ребенка бесплатно. И Анечка с отцом приехали к нам, жили несколько месяцев, девочку удалось спасти. Информация о том, что в Америке Родион Нахапетов помогает детям с врожденным пороком сердца, облетела российские больницы, и на нас с Наташей обрушился шквал звонков. Родители писали письма, присылали фотографии больных детей. Наташа обзванивала американские больницы, уговаривала хирургов. Мы размещали детей с родителями у себя или у своих знакомых. Это была наша миссия. Занятие добрым благородным делом в какой-то мере восполняло творческую невостребованность в тот нелегкий период.
Со временем мы поняли, что везти детей из различных концов России дело очень хлопотное. Гораздо практичнее привозить в нашу страну американских светил, чтобы делали операции в содружестве с российскими врачами. Так родился наш благотворительный Фонд дружбы. Родитель одного из маленьких пациентов вывел нас на помощника президента Татарстана Минтимера Шаймиева, таким образом нам удалось организовать небывалую по масштабу поездку американских кардиохирургов в Россию. С нами в Казань прибыло двадцать пять кардиоспециалистов высочайшего уровня. Все из клиники Стэнфордского университета. Подобная «гастроль» американских врачей отнюдь не означает, что русские врачи недотягивают, они потрясающе одаренные люди, просто иной раз в клиниках, где они оперируют, не хватает специальной аппаратуры. В ту поездку нам удалось подарить Татарстану более десяти тонн медоборудования и медикаментов.
Особо благодарны мы компании «Аэрофлот» за сочувствие и помощь в
перевозке врачей и груза. Откликнулась и таможенная служба аэропорта
Шереметьево. Люди, там работавшие, отнеслись с доверием к нашей
гуманитарной акции и ко мне лично, к положительным героям, которых мне
посчастливилось играть, — к Родину в фильме «Влюбленные», Потоцкому в
«Рабе любви», Белоброву в «Торпедоносцах».
После Казани подобные поездки мы совершали неоднократно. Подружились с выдающимся кардиохирургом Лео Бокерией. На счету нашего скромного фонда более трехсот спасенных детей. Однажды во время операции переводчица упала в обморок от вида крови, и тогда мы втолкнули Наташу в операционную, ее нервы оказались покрепче, она не испугалась вида вскрытой груди маленького ребенка, понимала, о чем говорит американский хирург, хоть и не владела медицинской терминологией. Смелая у меня жена, я ею очень горжусь.
Видеть, как дети с синюшными губами и пальчиками розовели прямо на операционном столе, — такая радость! Незабываемые ощущения, когда можешь кому-то реально помочь. Столько признаний в любви, сколько я выслушал от родителей спасенных детей, не слышал за всю свою жизнь.
Н.Ш: Первое, что спросил доктор Ёкояма:
— Это ваш родственник?
— Нет.
— Что вас связывает с этим человеком?
— Ничего, его ребенок умирает, надо помочь.
Я помню их всех. В Казани родители приносили больных детей на руках, умоляли спасти. Один мужчина, дочери которого не было в списках на операцию, приходил каждый день. Я попросила докторов: «Пожалуйста, найдите время, посмотрите ребенка». Они сказали, обследовав девочку: «Ей уже ничем нельзя помочь, пусть везет ее домой и ждет конца». Это было так страшно!
А восьмилетний мальчишка по имени Альберт схватил меня за руку, когда его подвезли к операционной:
— Тетя Наташа, я боюсь, что умру!
— Нет, не умрешь, когда проснешься, на тумбочке рядом будут стоять две машинки.
Как только ребенок вышел из наркоза, первое, что спросил: «Где мои машинки?» — и очень обрадовался, увидев их.
Помню и шестилетнюю Люду Игнатьеву, в России ей помочь не удалось, операцию делали в Америке, в самой крутой клинике. Мы с ее мамой, Родионом, моей дочкой Катей и дочерью Родиона Машей ждали в приемном покое. Когда вышел доктор и сказал: «Все прошло хорошо», мать упала перед ним на колени и стала целовать его ноги. Сюжет о спасенной русской девочке прошел по телевидению, Люду завалили подарками, одежду и игрушки слали ящиками.
Маша стала художницей
Когда ты видишь, как дети балансируют на грани жизни и смерти, происходит какая-то переоценка ценностей. Если читаю о том, как богатые люди бросают миллионы на ветер, приобретая яхты и «роллс-ройсы», сердце обливается кровью. Хочется крикнуть им: «Помогите ближним — и вам воздастся!» Уверена, наши отношения с Родионом перешли на более высокую ступень, когда начали заниматься благотворительностью. Страсть, любовная горячка проходят, остается простая истина: надо очень сильно беречь друг друга. Жаль тех, кто этого не понимает.
Вино из одуванчиков
Р.Н: Приезжая в Москву, мы иногда брали с собой в больницу Аню и Машу, чтобы они не только видели то, чем занимаемся мы с Наташей, но и прониклись сочувствием к больным детям. Наши отношения наладились быстро. Я старался постоянно быть с дочерями на связи, отправлял посылки. С Аней мы переписывались, созванивались, когда она поступила в Вагановское училище, звонил ей в Питер. Маша приехала к нам и некоторое время училась в школе в Беверли-Хиллз, потом вернулась в Россию, чтобы окончить там десятилетку. У них сложились добрые отношения с Наташей и Катей.
Аня прекрасно танцует, у нее есть афишные партии, я видел все ее спектакли. Если когда-нибудь стану снимать историю своей матери, для Ани непременно найдется роль. Маша — большой настоящий художник, окончила школу компьютерной графики в Лос-Анджелесе. Мастерски рисует домашних животных. Мне казалось, при ее высочайшей квалификации она могла бы найти работу на киностудии Disney. Но Маша сегодня воспитывает двух очаровательных мальчиков, моих внуков, полностью отдавая себя семье. Кстати, у меня есть талантливая внучка, дочь Ани. Наша дочь Катя сочиняет красивые песни, пишет стихи, в Москве была участницей «Фабрики звезд», дошла почти до финала. Сегодня она профессионально занимается фотографией. Я счастлив, что всех нас связывают глубокие и доверительные отношения, что наш с Верой развод в свое время не отравил жизнь детей. Анина дочь Полина однажды сказала: «Дедушка Родион и бабушка Вера просто разлюбили друг друга». Наверное, здесь стоит вспомнить поговорку про уста младенца...
Как-то в Лос-Анджелесе появились руководитель Первого канала Константин Эрнст, продюсеры Анатолий Максимов, Джаник Файзиев. В результате нашей встречи возникли три эпизода из сериала «Убойная сила» и сериал «Русские в городе ангелов». Мы привлекли к съемкам хороших актеров Гэрри Бьюзи, Шон Янг, Эрика Робертса, Лэйна Дейвиса, известного в России по «Санта-Барбаре». Все испытывали огромное уважение к русским актерам, представителям системы Станиславского, которую очень ценят американские артисты. Единственной проблемой на площадке было то, что некоторые российские актеры не говорили по-английски, а американцы не понимали по-русски.
Аня танцует в Большом театре
Перед съемками Эрик Робертс, к примеру, договаривался: когда закончу произносить свой текст, сделаю движение локтем, тогда пусть начинает говорить русский актер. Однажды снимали в пустыне в сорокаградусную жару. Прибегает ассистент: в персональном трейлере Робертса вышел из строя кондиционер. О господи! Пока прибудет новый трейлер, у нас закончится смена, важная сцена не будет снята. Вижу, выходит из трейлера Робертс, лоб мокрый от пота. Я к нему:
— Эрик, прости, что так получилось. Мы пока снимать не будем. На жару не выходи, спрячься куда-нибудь в тень.
— Это еще почему?
— Не могу допустить, чтобы у тебя разболелась на солнце голова.
— Но у тебя самого нет трейлера, я тоже постою, не растаю.
Эрик понимал: в малобюджетном производстве каждая минута дорога. Он проявил себя как настоящий друг. И благодаря Робертсу мы сняли в тот день все, что намечали.
Еще одно подтверждение порядочности Робертса: на звезд такого калибра, как Эрик, работают персональные гример и костюмер. Однажды мы попросили гримера Эрика помочь загримировать одну актрису. Она категорически отказалась, хотя Эрик уже был загримирован и она была свободна.
Эрик заметил, что мы с Наташей расстроены, спросил: «Что случилось?» Мы объяснили. Он тут же подозвал свою гримершу и гаркнул: «Вон!» А ведь до этого работал с ней несколько лет.
Жаль, что его карьеру подпортила сестра Джулия. Эрик как-то неосторожно высказался о ней в интервью: мол, она неразборчива в мужчинах, ей что магнат, что дальнобойщик. Джулия этого брату не простила. Когда после «Красотки» стала получать многомиллионные гонорары, ставила условие студиям: снимусь в вашем фильме, если пообещаете не задействовать в своих проектах Эрика.
Н.Ш.: Даже если Родиону не нравится снятый дубль, он никогда не обидит актера, скажет: «Очень хорошо, но давайте повторим еще раз». Актеры любят с ним работать. Это я как продюсер вынуждена порой обращаться с ними жестко. Когда Гэрри Бьюзи снимался у нас в сериале «Русские в городе ангелов», потребовал, чтобы на площадку его доставлял длинный лимузин непременно черного цвета. Чтобы быть стопроцентно уверенной, что Бьюзи прибудет на съемку вовремя, я поехала на этом лимузине к нему домой. Стучу в дверь, не открывает. Кричу:
— Гэрри, Гэрри!
Наконец слышу хриплое:
— Иду!
Распахивается дверь, и я вижу перед собой совершенно голого Бьюзи. По всему видно, он только что проснулся. Я в шоке, а он как ни в чем не бывало:
— Ты что, голых мужиков не видела?
— Ты должен через час быть на площадке, собирайся!
— Нет, сначала выпьем кофе.
Дикость! Но актер Бьюзи талантливый, ничего не скажешь. С ним интересно работать.
А Эрик Робертс как-то захотел, чтобы его текст был написан на больших листах бумаги, чтобы не учить длинные монологи, а читать их с листа, расположенного позади кинокамеры. В этом не было ничего необычного, так многие работают, если бы Эрик не потребовал, чтобы бумага была определенного экологически чистого сорта.
— Забудь об этом, — сказала я.
— Тогда я не выйду на площадку.
— А я сейчас позвоню Элайзе.
Аргумент сработал безотказно — Эрик жену боится. Обошлись обычным ватманом. Перед съемкой он предупредил, что кормить его надо продуктами не для вегетарианцев, а для веганов. «Кашу гречневую будешь?» — спросила я. Наложила ему полную миску, он заправил кашу супом, настрогал помидоров и уплетал все это за милую душу. Вот и весь веган!
Р.Н.: Однажды, прогуливаясь по городу, увидели объявление: в книжном магазине состоится автограф-сессия выдающегося писателя Рэя Брэдбери. «Наташа, я не могу не пойти: снимал свою дипломную работу по повести «Вино из одуванчиков», — сказал я.
Писатель был в шортах, сидел в кресле. Он перенес инсульт, но выступил зажигательно. В школе его, оказывается, считали дурачком, обзывали четырехглазым за то, что носил очки. «Меня, — говорил он, — ребята всегда обижали, толкали, но когда я сел за пишущую машинку и стал сочинять тексты, мне уже никто не был нужен».
Мы отстояли к нему огромную очередь.
— Вы откуда? — спросил Брэдбери.
— Из России.
— О, у меня там много друзей.
— Когда учился в институте кинематографии, я экранизировал вашу повесть «Вино из одуванчиков», она мне очень нравится.
— Я тоже ее люблю.
А очередь напирает, Наташа нас сфотографировала, и мы ушли. Вскоре к нам обратился известный телеведущий Дима Дибров: просил организовать телеинтервью с Брэдбери и Воннегутом. Рэй согласился. Когда интервью было записано и мы проводили Диму в Москву, писатель пригласил нас с Наташей на спектакль по его пьесе, а потом на бокал вина. С тех пор мы встречались как минимум раз в неделю почти десять лет! Рэй любил посидеть за разговорами под сухое вино с сыром и острым перцем халапеньо.
— Покажите мне свой фильм, — просил Брэдбери.
— Боюсь, он вам не понравится. Он снят давно, в жанре мюзикла, ученическая работа, у меня много других фильмов.
Но Брэдбери настаивал, и однажды, когда я был в Москве, Наташа показала ему мою короткометражку.
— Ты с ума сошла! Зачем ты это сделала? — возмутился я.
— Он очень просил. Не представляешь, Рэй смотрел на экран и плакал, сказал, что только ты его понимаешь. Попросил: «Скажи мужу, что я его люблю. Он должен написать сценарий по «Вину из одуванчиков» и поставить полнометражный фильм».
— Но я не хочу второй раз снимать «Вино из одуванчиков».
— Садись и пиши, Брэдбери ждет, — ответила Наташа.
Первый вариант Рэй похвалил из вежливости. Уговорил написать второй. В этот раз я Рэю угодил: он принял его с восторгом и на каждой встрече, в каждом интервью говорил, что русский режиссер написал отличный сценарий по его повести и он мечтает, чтобы фильм увидел свет.
При жизни Рэя нам не удалось найти деньги, но мы с Наташей дали ему
слово, что картина будет снята. Этим проектом мы сейчас и занимаемся,
отдаем ему все силы. Мы должны сдержать слово.
Мама
Лет до десяти я не подозревал, что у меня есть отец. На мои расспросы мама неизменно отвечала: он геройски погиб. Дальше я не углублялся — многие мои сверстники потеряли близких на войне. Но однажды случайно подслушал, как мама откровенничала с подругой, и понял: не все так просто.
В свидетельстве о рождении мама в качестве отца указала Рафаила Татевосовича Нахапетова, с которым судьба свела ее в криворожском подполье. Оба состояли в группе под названием «Родина», кстати, такое имя мама дала мне при рождении, это уже позже оно преобразовалось в Родиона. Подпольщикам потребовалось передать в Советскую армию информацию о расположении немецких войск и ремонтных станций для танковых бригад, стоявших в окрестностях Кривого Рога. С заданием послали маму. Ей надо было перейти линию фронта и добраться до Сталино (так в те времена назывался Донецк).
Придумали легенду: девушка ищет своего возлюбленного — немца Вилли. Идти пришлось вместо трех недель несколько месяцев, и в дороге мама поняла, что беременна. Останавливавшим ее патрулям она стала говорить, что ждет ребенка от немца и хочет во что бы то ни стало сообщить своему Вилли радостную новость. Верили не все, однажды ее избили, изнасиловали и бросили в лагерь для военнопленных, но маме удалось бежать. До своих она в конце концов дошла — почти через полгода. Мама узнала, что подполье разгромлено, Нахапетов, видимо, погиб.
Очень жалею, что не расспрашивал подробно. В юности гораздо больше интересует собственная жизнь. А сегодня уже не расспросишь... Считаю, что мама совершила подвиг. Я написал о ней сценарий, который предполагал поставить вместе с украинскими кинематографистами. Но теперь это невозможно.
Однажды на подходе к дому меня остановил незнакомый мужчина:
— Как тебя зовут?
— Родина.
— А где твоя мама?
— Дома.
— Можешь ее позвать?
Я отбежал на небольшое расстояние и остановился.
— А что ей сказать?
— Скажи: твой отец приехал.
Так мы узнали, что отец не погиб, а вернулся к своей семье, которая была у него до войны. О моем существовании он узнал случайно от кого-то из знакомых.
Почти весь день родители просидели на скамеечке, разговаривали. А я бегал рядом по траве. Отец очень пристально меня разглядывал, наверное, искал сходство. Он подарил нам с мамой небольшой радиоприемник «Москвич» и исчез из моей жизни навсегда.
Много лет спустя, когда я снимал в Ереване фильм «Моя большая армянская свадьба», меня разыскал брат Валерий. От него я узнал, что в 1991 году отца не стало, за два года до смерти он признался семье, что во время войны у него случилась любовная связь, от которой появился ребенок, сегодня этот мальчик — известный артист. Валерий отвез меня на могилу...
Через какое-то время я попросил его дать интервью об отце для документального фильма, который телевидение снимало к моему юбилею. Брат отказался: «Не могу спокойно рассказывать о папе, комок к горлу подкатывает каждый раз, когда вспоминаю, как геройски он воевал, каким был порядочным и честным человеком, начинаю плакать». Наверное, таким он и был, мне оставалось только поверить словам брата. Но если откровенно, и сегодня не знаю, как должен относиться к своему отцу. Смотрю на его фотографию и не испытываю никаких чувств. Может потому, что слишком много страданий пришлось перенести маме и мне, а его рядом не было...
Едва мне исполнилось девять, у мамы обнаружилась открытая форма туберкулеза, и ей пришлось уволиться из школы. Из-за риска заражения врачи запретили мне жить с ней в одном помещении. Так я, мелкий, щупленький и застенчивый, оказался в детдоме в Новомосковске.
Никогда не забуду первую зиму. Дедовщина была ужасной. Старшеклассники отобрали у малышей белье. Я застудил почки, кожа рук покрылась водянками. Болели многие. Я до этого занимался в музыкальной школе, в детдомовском оркестре играл на альте. Нас часто приглашали на похороны, пальцы почти не гнулись, но я старался.
Маму подлечили, и как только разрешили врачи, она забрала меня домой. Классе в шестом у меня прорезался низкий голос, за что я сразу же получил предложение сыграть роль медведя в школьном новогоднем спектакле. Робел, но театр увлек, и я стал заниматься в театральной студии при Дворце культуры машиностроительного завода. Руководил ею актер местного театра, талантливый человек Дмитрий Филиппович Брозинский. Он в меня поверил, давал такие роли, которые помогали преодолевать стеснительность.
Москва
— Что будете читать?
— «Письмо матери».
Слышу: и второй, и третий читают то же самое или на худой конец «Стихи о советском паспорте». Дошла очередь до меня.
— А вы что приготовили?
Захотелось отличиться:
— Отрывок из Горького: «Ну, скула калмыцкая, садись учить азбуку!»
И вдруг Герасимов с Макаровой стали смеяться, я воодушевился. В итоге — поступил.
Пришлось отчаянно бороться с южнорусским говорком. Помогали преподаватели.
Я парил в облаках от счастья. Еще бы! Вдруг попал в совершенно иной, радостный, шумный мир. Иногда репетировали до двух часов ночи, пешком, продолжая что-то доигрывать, возвращались в старое общежитие на Яузе. Страшно голодные, отправлялись в поисках еды по этажам: вдруг кто-то картошку жарит, поделится. На курсе царила дружелюбная атмосфера, никто никому не завидовал, никто никого не подсиживал.
Однажды к нам на курс пришел крестьянского вида парень в сапогах, уселся и стал внимательно смотреть, как мы играем отрывки. Это был Василий Шукшин, в то время наша однокурсница Лида Александрова, которая потом стала Чащиной, была его гражданской женой. Шукшин готовился снимать «Живет такой парень», искал актеров, и Лида (она сыграла в картине библиотекаршу, в которую влюблен Пашка Колокольников) порекомендовала ему меня. Вскоре пригласили на Киностудию Горького. Фотопробы проводил оператор Валерий Гинзбург. Позже Шукшин подошел, посмотрел мне в глаза и бросил кинооператору: «Ну что вы выдумываете, не косит он! Просто смотрел в аппарат, а аппарат поставили прямо у его носа!»
Шукшин дал почитать сценарий, он мне очень понравился, но роль инженера Гены, которую он мне предложил, вызывала сомнения:
— Он старше меня, уже окончил институт, а мне всего девятнадцать.
— Ничего, выглядишь солидно, — успокоил Василий Макарович.
И мы отправились в экспедицию на Алтай. Ездили на его родину в село Сростки, снимали на Чуйском тракте. Львиную долю времени Шукшин проводил с исполнителем главной роли шофера — Леонидом Куравлевым. Когда они репетировали, так хохотали, что я им даже завидовал. Я тоже подружился с Леней, тот оказался умницей, прекрасно разбирался в литературе, поэзии, живописи, что большая редкость в актерской среде.
Ильич
Как-то в коридорах ВГИКа меня остановил художник Борис Дуленков, стал пристально разглядывать, сказал задумчиво:
— Ну не знаю, не знаю...
— Что такое, Борис Дмитриевич, чего вы не знаете?
— Мне надо подумать, — напустил еще большего тумана Дуленков.
Через какое-то время в институт пришла ассистент режиссера с Киностудии Горького:
— Вы не могли бы выделить нам пару часов, прийти на грим Владимира Ильича Ленина?
— Вы с ума сошли?! Какой из меня, черноглазого с черными бровями, Ленин?
— Борис Дмитриевич тоже так считает, но Марк Семенович Донской видел вас у Шукшина и хотел бы познакомиться поближе.
Отказываться не стал. На студии тут же сбрили мои брови, выбрили залысины и осветлили волосы. Взглянул на себя в зеркало и ужаснулся. Елки-палки, я еще не утвержден на роль, а меня уже так изуродовали! А впереди дипломные спектакли в институте. Сделали фотопробу, оказалось, какое-то сходство с Лениным есть. Донской еще заметил: «Взгляд у тебя очень точный». Пробы прошли, и обо мне надолго забыли. Режиссер утвердил меня на роль за два дня до начала съемок фильма «Сердце матери».
Скопировать жесты Ленина по хронике было легко. Мне же хотелось понять его характер, поэтому, как только возникла пауза в съемках, получил допуск в архивы, отправился в Музей Ленина и встретился со старыми большевиками. Нарыл много интересной информации. Крупская вспоминала, что в период разногласий с Плехановым муж вскрикивал по ночам и расчесывал себя в кровь — так переживал. Когда проигрывал в шахматы, психовал, в такие моменты его лучше было не трогать. Однажды Ленин с Надеждой Константиновной под Новый год поехали за елкой, машину остановили грабители, их выкинули на дорогу, а автомобиль угнали, и вождь мирового пролетариата встал посреди улицы и хохотал: радовался, что не убили. Я прочитал письма Ленина к Крупской, в которых тот объяснялся ей в любви, и у меня стал складываться совсем другой образ Ильича. Все это я выписал в толстый блокнот и решил обсудить с Донским.
— Марк Семенович, вот тут я нашел...
— Подожди, деточка, сейчас не до тебя, позже поговорим. Миша, передвинь камеру вправо!
Проходит час, я снова подступаюсь к режиссеру со своими вопросами.
— Да-да, сейчас! Только снимем твой проход.
— А что мне произносить?
— Я тебе потом скажу, главное, пройди побыстрее.
Так что мои изыскания никакого продолжения в фильме не имели. Я раздражался, Донской тоже был человеком эмоциональным, взбалмошным, иной раз доходило и до ссор.
Помню, сидели часа три на берегу Волги, директор картины попросил: «Родион, пойдите попросите, чтобы он уже начал снимать». Я был единственным, кто мог это сделать без риска быть посланным.
— Марк Семенович, почему мы не снимаем? У меня уже грим течет.
— Ты, деточка, не понимаешь! Посмотри на небо, где хоть одно облачко? А без облаков это будет не кадр, а барахло! Вон, видишь, надвигается облако с востока — как подойдет ближе, начнем снимать.
Когда позже я посмотрел материал на экране, понял, чего добивался Донской. Сцена должна была быть не солнечной и радостной, а тревожной, вот для чего он ждал, когда над нами нависнет облако. Донской приоткрывал мне завесу над другой профессией — режиссерской.
Скопировать жесты Ленина по хронике было легко. Мне же хотелось понять его характер, поэтому, как только возникла пауза в съемках, получил допуск в архивы, отправился в Музей Ленина и встретился со старыми большевиками. Нарыл много интересной информации. Крупская вспоминала, что в период разногласий с Плехановым муж вскрикивал по ночам и расчесывал себя в кровь — так переживал. Когда проигрывал в шахматы, психовал, в такие моменты его лучше было не трогать. Однажды Ленин с Надеждой Константиновной под Новый год поехали за елкой, машину остановили грабители, их выкинули на дорогу, а автомобиль угнали, и вождь мирового пролетариата встал посреди улицы и хохотал: радовался, что не убили. Я прочитал письма Ленина к Крупской, в которых тот объяснялся ей в любви, и у меня стал складываться совсем другой образ Ильича. Все это я выписал в толстый блокнот и решил обсудить с Донским.
— Марк Семенович, вот тут я нашел...
— Подожди, деточка, сейчас не до тебя, позже поговорим. Миша, передвинь камеру вправо!
Проходит час, я снова подступаюсь к режиссеру со своими вопросами.
— Да-да, сейчас! Только снимем твой проход.
— А что мне произносить?
— Я тебе потом скажу, главное, пройди побыстрее.
Так что мои изыскания никакого продолжения в фильме не имели. Я раздражался, Донской тоже был человеком эмоциональным, взбалмошным, иной раз доходило и до ссор.
Помню, сидели часа три на берегу Волги, директор картины попросил: «Родион, пойдите попросите, чтобы он уже начал снимать». Я был единственным, кто мог это сделать без риска быть посланным.
— Марк Семенович, почему мы не снимаем? У меня уже грим течет.
— Ты, деточка, не понимаешь! Посмотри на небо, где хоть одно облачко? А без облаков это будет не кадр, а барахло! Вон, видишь, надвигается облако с востока — как подойдет ближе, начнем снимать.
Когда позже я посмотрел материал на экране, понял, чего добивался Донской. Сцена должна была быть не солнечной и радостной, а тревожной, вот для чего он ждал, когда над нами нависнет облако. Донской приоткрывал мне завесу над другой профессией — режиссерской.
После мелодрам Ишмухамедова у меня появились поклонницы. Дамы названивали среди ночи:
— Что вы делаете?
— А кто интересуется?
— Мы работаем на междугородней телефонной станции и очень вас любим.
Приятно, когда женщины смотрят на тебя с любовью, но случались и другие истории. Однажды позвонил мужчина:
— Ты испортил мне всю жизнь! Я тебя убью! Уже сидел в тюрьме, сяду еще!
— За что ты хочешь меня убить?
— Роза сейчас у тебя?
— Нет здесь никакой Розы, я один дома.
— Врешь! Она сказала, что вы встречаетесь.
— Дай мне ее номер.
Позвонил, Роза оказалась студенткой, ответила:
— Надоел он мне хуже горькой редьки, вот я и сказала, что у меня появился другой мужчина, и назвала вас.
— Что ты наделала?! Он грозится меня убить. Позвони ему, признайся, что все выдумала.
— Буду я объясняться с этим козлом!
И мужик стал меня преследовать. Как-то раз я не выдержал:
— Хочешь разобраться — давай встретимся.
— Приезжай в одиннадцать ночи на платформу «Северянин».
Я вооружился кухонным ножом, час нарезал круги по платформе. Мужик так и не появился, но после этого звонки прекратились.
Игрень
Мама оставалась в Днепропетровске. Как только я получал гонорар за съемки, сразу посылал ей перевод. И вот однажды деньги вернулись, в сопроводиловке значилось: адресат выбыл в Игрень. Внутри все оборвалось, я знал, что Игрень — это город, полностью отданный под психиатрическую лечебницу. Она была плацдармом карательной психиатрии для инакомыслящих. Именно туда и попала мама. Она предупреждала, что такое может случиться, но я как-то не придавал ее словам особого значения. С диагнозом «туберкулез» маме запрещалось работать в школе, а в колонии для заключенных — пожалуйста! Туда она и устроилась воспитателем. Когда я приезжал домой на каникулы, мама с болью рассказывала, сколько невинно осужденных там держат: «Сыночек, вместе с уголовниками сидят инакомыслящие, добрые, приличные люди. Я не могу видеть, как над ними издеваются, насколько они бесправны». Заключенным разрешалось писать домой раз в полгода, но мама выносила письма диссидентов за пределы колонии и отсылала их семьям, хотя не имела на это права. А потом об издевательствах сотрудников колонии над этими заключенными она написала в горком партии. Жалобу спустили начальнику колонии, он вызвал маму, предупредил: «Заткнись и не рыпайся! А то отправим в психушку». Мама не заткнулась, написала в ЦК партии. И тогда с ней расправились так же, как с теми, кого она защищала.
Поскольку меня уже узнавали в лицо, снова пошел по инстанциям, теперь уже грозился поднять шум. И в конце концов пробил непрошибаемую стену — маму отпустили. Помню, как забирал ее из больницы, маму вывели санитары и сдали мне с рук на руки без единого документа, справки. Она сказала: «Я свободна!» — и заплакала, я вместе с ней. А потом мы час сидели на остановке в ожидании автобуса, обнялись и молчали, не могли разговаривать. Об этой истории я рассказал в фильме «Заражение», она, конечно же, сократила мамину жизнь.
Вера
Актерская карьера шла успешно. На кинофестивале в Минске я получил приз за роль разведчика Исаева — молодого Штирлица в фильме «Пароль не нужен» по роману Юлиана Семенова. Когда услышал, что Татьяна Лиознова готовится снимать «Семнадцать мгновений весны», напросился на встречу. Лиознова, окинув меня взглядом, сказала:
— Нужен актер постарше.
— Я могу сыграть героя любого возраста.
— Нет, на экране будет заметно, что вы очень молодой.
Тихонов, конечно, сыграл Штирлица замечательно. А меня стала все больше привлекать режиссура. Второе образование я получил на режиссерском факультете ВГИКа в мастерской Игоря Таланкина. Мой дебют «С тобой и без тебя» объездил несколько международных кинофестивалей. А на второй картине «На край света...» я встретил будущую жену.
Конечно, до Веры Глаголевой в моей жизни появлялись женщины, но серьезных романов, о которых стоило бы вспоминать сегодня, не случалось. Осторожность и робость уберегли от многих необдуманных поступков. Так что в тридцать лет я все еще был холостяком.
Отсняли первые эпизоды, руководство киностудии посмотрело и потребовало заменить героиню:
— Глаголевой не хватает яркости, она очень скромно играет.
— Дайте ей шанс, мы снимали сцены, где она еще не могла себя проявить.
Вере ничего не говорил, не хотел травмировать. Я-то видел, что у нее достаточно большой актерский запас, стал с ней больше репетировать, вытаскивать на экран другие краски, послал на студию новый материал: Вера там стояла под проливным дождем и смешно морщила лицо. Руководство посмотрело на нее благосклоннее: «Ну да, Родион знает, что делает, потому что сам прекрасный актер, пусть продолжает». И мы продолжили.
До встречи с Верой я жил очень уединенно, поскольку вообще человек закрытый, а тут вдруг оказался в кругу друзей ее брата, Вериных подруг. Она очень ценит дружбу, отношения с людьми. Рядом с ней ожил и мой мир, будущее показалось менее депрессивным. Интерес к Вере, желание о ней заботиться, чувства Пигмалиона к своей Галатее охватили меня. Она не испорчена славой, естественна и проста в общении. Вера привлекала меня и как женщина — крепкая, подтянутая, со спортивной фигурой, значит, родит здоровых детей. Сделал предложение, она согласилась. Свадьбу решили сыграть, когда вернусь со съемок «Рабы любви».
— Хочешь продолжить?
— Не смогу попасть в эту стилистику, — отказался я.
И тогда позвали Никиту Михалкова, а уж он пригласил на главную мужскую роль меня. Ему нравились «Влюбленные», где мы снимались с его бывшей женой Настей Вертинской.
— Ты, наверное, сам собирался играть главного героя? — спросил я.
— Нет, что ты! Я бы тогда тебя не пригласил.
На площадке царила любовная атмосфера, а я это ценю. Никита ни на кого не орал, не ругался, был дружелюбным, легким в общении, не мстительным, не злым. Репетиции всегда проводил под музыку, нам с Леной Соловей было легко настроиться на нужную волну. Снимали в Одессе, всех поселили в гостинице цирка. В выходные дни ходили плавать на море, Никита устраивал футбольные матчи, каждую среду голодал, уже тогда заботился о здоровье, поэтому сегодня выглядит прекрасно. Мы тогда очень подружились.
После свадьбы мы с Верой поселились у меня, вскоре на свет появились наши дочки Аня и Маша, я был счастлив. Каждую свободную минуту рвался домой к девчонкам, вместе мы придумывали и разыгрывали спектакли, я много им читал, заставлял заучивать стихи. Постоянно снимал детей на восьмимиллиметровую пленку. Когда Анечке было всего три года, я заметил, что музыка рождает в ней желание танцевать. «У нас растет балерина!» — сказал я. Как в воду глядел.
Но на съемки фильма «В четверг и больше никогда» к Анатолию Васильевичу Эфросу отпустил. Правда, когда он пригласил Веру в театр, был категорически против. Кино снимается кусочками, а на сцене надо продержаться в течение нескольких часов, переживая сильные эмоции. Мне казалось, у Веры ничего не получится, поскольку нет актерской школы. Оберегал ее, боялся, что заклюют коллеги и тогда она плюнет и бросит актерство совсем.
Я снимал Глаголеву во всех своих фильмах, но в картине «На исходе ночи» роли для нее не оказалось. Вера расстроилась, обиделась, стала относиться к моей работе критично. Во многом та ситуация и заложила трещину в наши отношения. Но я никогда бы не ушел из семьи, если бы не встретил Наташу. Это не она — американка — увела меня у русской жены, решение принимал я.
Наташа
Один из просмотров фильма состоялся в лос-анджелесском университете, картину представлял Олег Руднев. По чистой случайности на просмотре присутствовала Наташа. Подруга уговорила ее подойти к Рудневу.
— Мне очень понравился ваш фильм.
— Он уже куплен.
— Я не собиралась его покупать, просто хотела сказать, что фильм великолепен.
Спустя полгода руководство студии 20th Century Fox пригласило меня в Штаты для проведения рекламной кампании в связи с выходом фильма на экран. Так я оказался в Америке. Однажды наш общий с Наташей знакомый, поэт, спросил ее: «Хочешь встретиться с режиссером советского фильма, который тебе так понравился?» Наташа согласилась. Так мы с ней познакомились. Молодая красивая женщина наговорила мне массу добрых слов о картине, обсуждала ее горячо и взволнованно, мне было очень приятно находиться в ее обществе.
— У вас есть менеджер в Штатах? Я могла бы им стать, — предложила Наташа.
— Нет у меня здесь никого, и задерживаться в Америке не планирую, в Москве ждут жена и дети.
— Я могла бы познакомить вас с полезными людьми. Если появятся идеи сценариев, пишите, присылайте синопсисы.
Наташа работала тогда директором специальных торжеств в Ассоциации независимых телевизионных станций. В Москве я готовился к съемкам фильма «Стена» по пьесе Галина, с успехом шедшей в «Современнике». Но у продюсеров деньги закончились, проект закрыли. Я сосредоточился на написании творческих заявок, синопсисов для Наташи. Прочитав их, она отвечала: не то, не так, здесь это не поймут. И вдруг одна из моих идей увлекла Наташу. Она начала действовать (ведь неслучайно она стала моим менеджером). Бывшая Наташина секретарша была подругой президента студии Paramount Барри Лондона. По просьбе Наташи она показала ему мою заявку, и тот заинтересовался: «Где автор? Пусть приедет, есть смысл поговорить». Я был на седьмом небе от счастья. Неужели киностудия Paramount откроет мне свои голливудские двери?!
Н.Ш.: Если есть возможность помочь талантливому человеку, почему этого не сделать? Так воспитали меня родители. Наша семья оказалась на Западе с первой волной эмиграции, еще до Октябрьской революции. Точнее сказать, не на Западе, а на Востоке, в Харбине, куда перебрался дедушка по отцовской линии. Папа родился уже там, но родители оставались русскими людьми, не забывали родной язык, ходили в православную церковь. В 1957 году ситуация в Китае изменилась, всем нам ультимативно приказали выметаться. Была возможность уехать в Австралию или в Чили, нам было все равно, и бабушка выбрала Чили. Она хотела, чтобы три ее сына и внуки держались вместе. Помню, как плыли в Латинскую Америку на корабле в каюте третьего класса, спали вповалку.
В Сантьяго нас разместили в католическом монастыре, мы не знали испанского языка, никого не было в Чили, кто бы мог протянуть нам руку помощи. Помню, наступило Рождество, я попросила в подарок куклу. Родители сказали: «Мы не можем тебе ее подарить, даже елку поставить не можем, на нее нет денег, но как только встанем на ноги, купим тебе самую красивую куклу». Так и случилось, когда папа получил работу, он был инженером-электриком. Через какое-то время моего дядю — учителя — пустили в Штаты, а уже позже он перевез туда всех нас. Мы поселились в Сан-Франциско, где я окончила бизнес-школу, а продюсерское образование получила уже в лос-анджелесском университете. Стала довольно успешно заниматься медиа-консалтингом, крутилась в мире кино и телевидения, обрастала связями. Paramount был одним из моих клиентов.
Р.Н.: Наташа встретила меня в аэропорту. Свет падал таким образом, что ее огромные зеленые глаза, казалось, сияли. Внутри меня что-то сжалось, наверное, от предчувствия события значительного и одновременно интимного. Я тут же себя одернул: у тебя жена и двое детей. На другой день мы встретились с президентом Paramount, я показал ему фрагменты из своих режиссерских работ. Он хвалебно о них отозвался, но направил меня к другому человеку: «Надо посоветоваться с президентом по производству, я отвечаю только за дистрибуцию». Прошло две недели, и я получил ответ от другого президента Paramount: разрабатывать мою заявку в сценарий и затем в фильм он не рекомендует.
Параллельно я вел переговоры с 20th Century Fox, а там то один человек уехал, то другой не приехал. В общем, в Штатах я застрял. Дома работы не было и надежных перспектив — тоже (то было начало девяностых), так что я всеми силами пытался пробиться в Голливуде. Наташа помогала, переводила на английский мои тексты, сопровождала на переговорах. Она очень толковая женщина, настоящая бизнесвумен. Веру в какой-то степени создавал я, а тут роли поменялись: Наташа работала в Штатах над моим творческим имиджем. Сил на это она положила немало. Я видел в энергичной Наташе качества, которые меня поражали.
Когда я впервые приехал в Сан-Франциско с показом своего режиссерского дебюта «С тобой и без тебя», познакомился с инженером–дизайнером русского происхождения Димой Демидовым. Мы подружились, он сделал мне роскошный подарок — книгу о Хичкоке с раскадровками культового фильма «Психо». Когда родились наши девочки, Дима присылал детскую одежду, стал их крестным. В Америке я часто останавливался у него, но в этот приезд дела требовали моего постоянного присутствия в Лос-Анджелесе. Поначалу жил в мотеле, но это было слишком расточительно. Наташа предложила пожить у нее — в ее доме была свободная комната. Я наблюдал, как работает Наташа, как неутомимо продвигает мои творческие замыслы, как искренне верит в мой талант, и чувствовал, что не заслуживаю этого. Со временем я вдруг обнаружил, что неравнодушен к ней. Это не было романтическим чувством с первого взгляда, просто моя признательность Наташе постепенно преобразовалась в более сложное и глубокое чувство — любовь.
Н.Ш.: Своего человека встретить очень сложно. И на этом пути я успела наделать ошибок. Первого мужа выбирала сердцем, он был американцем итальянского происхождения, работал на телевидении. Мы прожили четыре года, но он оказался человеком ненадежным, брак распался. Дочкой практически не интересовался, Катя видела его от силы пару раз в жизни.
Я отдавала себе отчет, что Родион женат, у него дети, мне и в голову не приходило, что между нами могут сложиться не только деловые отношения, я для этого ничего не предпринимала, просто старалась помочь талантливому художнику пробиться в Голливуде. Кстати, совсем не подозревала, что в России он — звезда, это уж позже меня просветили общие знакомые.
Наверное, то, что мы встретились, судьба. Не объяснить словами, что нас соединило, просто я в какой-то момент поняла, что он — моя вторая половинка. У нас одинаковые взгляды на жизнь, религию, одинаковое отношение к людям, которые нуждаются в нашей помощи, нам не жалко тратить на них силы и деньги. Когда Родион уехал в Москву, почувствовала, что страшно по нему скучаю, но решила: никогда не признаюсь. Это неправильно. А когда он вернулся, была так счастлива, что все обещания были забыты.
Развод
Р.Н.: Глаголева играла в антрепризном спектакле, прилетела на гастроли в Нью-Йорк, привезла с собой Аню и Машу. Упустить возможность повидаться с детьми я не мог, да и считал для себя неприемлемым вести двойную жизнь и обманывать жену. Это был очень тяжелый для меня период, Наташа, видя, как мучаюсь, предложила прекратить наши отношения. Но чувства, если они настоящие, заглушить невозможно.
Решил поступить честно, познакомить детей с Наташей и ее дочерью Катей. Девчонки гостили у нас месяц, пока Вера гастролировала. Когда улетали, оставили письмо: предлагали мне сделать выбор между ними и Наташей. Даже сегодня мне больно об этом вспоминать, хотя рана уже зарубцевалась. Длительное расставание либо укрепляет чувства, либо разводит людей в разные стороны. У нас с Верой произошло второе. Когда чувства гаснут, это драма, и очень серьезная. Себя я уговаривал: у Веры все хорошо, актерская карьера идет в гору, она начинает снимать свой режиссерский дебют «Сломанный свет», все, что я мог для нее сделать, сделал. Дети — вот это была проблема. Никто ведь не знает о моих переживаниях, о том, как я себя поедал изнутри. Я благодарен Вере, что она никогда не настраивала дочек против меня, не рассказывала, какой их папа негодяй. Просто объяснила, что жизнь изменилась. Развод со мной выглядел как оплеуха Вериному самолюбию, пощечина ее гордости. Но страдала Вера, к счастью, недолго, вскоре ей встретился Кирилл Шубский, который стал ее мужем.
Н.Ш.: Узнав, что Вера с дочками прилетают в Америку, предложила Родиону: вернись к ним, я вижу, как ты мучаешься, обо мне не думай, как-нибудь переживу. Но Родион принял другое решение: привез Аню и Машу ко мне. Они жили в одной части дома, мы с Катей в другой. Девчонки быстро подружились, бегали, прыгали, играли вместе.
Обида на отца была огромной, Аня написала об этом Родиону, но он сделал все от него зависящее, чтобы не потерять связь с детьми. Думаю, свою роль в этом сыграла Вера, несмотря на то, что ей было очень больно, не настраивала детей против отца. Развод Родион переживал тяжело. Но что случилось, то случилось.
Наша свадьба была более чем скромной. Настоятель православной церкви, куда мы ходим по сей день, владыка Александр обвенчал нас в присутствии моего дяди, двоюродного брата и Кати. Не подозревала, что спустя четверть века буду так же сильно любить своего мужа, как и в день, когда мы дали клятвы перед Богом, что будем вместе в горе и в радости.
Р.Н.: Я понимал, что начинается новая страница моей жизни — более позитивная и оптимистичная. Но все оказалось не так радужно. Сразу скажу: никаких иллюзий, что в Америке у меня сложится актерская карьера, не питал. В отличие от Олега Видова, который был прекрасным артистом и мечтал продолжить карьеру в Штатах, я отдавал себе отчет: роли, на которые могу претендовать, сплошь типажные, это роли плохих русских парней, а они не привлекали. Мне дорого все, что связано с режиссерским делом, я люблю эту профессию, но и тут разные обстоятельства тормозили ситуацию, что очень угнетало.
Организация, где работала Наташа, перестала существовать, она лишилась работы. Ее большой красивый дом на Голливудских холмах был куплен в кредит, надо было выплачивать ипотеку, каждый месяц набегала неподъемная сумма. Я познакомился в Голливуде с одним документалистом, которому постоянно подбрасывал идеи фильмов, тот платил то тысячу долларов, то полторы. Но этих средств катастрофически не хватало, чтобы погасить долг перед банком. На жизнь нам было достаточно того, что я зарабатывал, а три с половиной тысячи долларов банку ежемесячно мы не потянули. Дом пришлось сдать в аренду, туда въехал музыкант, который выплачивал деньги банку. А мы ошивались у Наташиных родственников в их летнем доме, километрах в двухстах от Лос-Анджелеса.
Я брал уроки английского, обзавелся соавтором-американцем, вместе мы написали заявку — любовную историю для актрисы Джессики Лэнг. Редакторы студии 20th Century Fox отнеслись к нашему синопсису благосклонно, но предупредили: все теперь зависит от президента по производству Роджера Бирнбаума. Бирнбаум назначил встречу. Перед выездом Наташа протянула мне открытку с изображением Иоанна Шанхайского, сказала: «Он помогал моей маме и тебе поможет». Я спрятал ее в карман пиджака. Редактор, которая продвигала наш проект, предупредила: у президента на все про все пять минут, попробуйте убедить его в том, что проект занимательный. Нам этого сделать не удалось. Вошли, стали рассказывать, вижу, наш визави скисает, поглядывает на часы. Редакторша пришла на помощь:
— Может, посмотрим фрагмент из фильма Родиона «Зонтик для новобрачных»? Фильм, о котором идет речь, можно снять в такой же стилистике.
— У меня времени нет, — ответил Бирнбаум, — разве что минута.
Сунули кассету в видеомагнитофон — звука нет, изображение прыгает. Все, думаю, погиб. И вдруг чувствую, сердце точно утюгом прогладили. Понял: в боковом кармане у меня лежит открытка Иоанна Шанхайского, это она источает тепло. И вдруг Бирнбаум, настроенный до этого негативно, возвращает мне кассету со словами:
— Ладно, ребята, даю вам шанс, оформляйте договор, садитесь работать. Смотрите, пишите хороший сценарий!
Боже, как такое может быть?! Свершилось чудо! Начинается новая жизнь!
С нами заключили договор на двести пятьдесят тысяч долларов, и мы принялись за дело. Целый год возились со сценарием. Писали и переписывали. Нелегко было удовлетворять запросы, пожелания и требования редакторов — их в редакторском отделе человек пятнадцать и каждый со своим мнением. Попробуй-ка всем угодить. Однако в итоге сценарий студия приняла. С нами полностью расплатились, но присмотревшись к Джессике Лэнг, продюсеры решили, что она для любовной истории уже не годится, постарела. И положили наше творение в студийный портфель до лучших времен.
Неожиданный поворот
Р.Н.: Жизнь налаживалась, мы с Наташей смогли вернуться в наш дом и расплатиться с банком.
Однажды среди ночи раздался телефонный звонок, на том конце провода взволнованный мужской голос:
— Вы Нахапетов? Мне дали ваш телефон на «Мосфильме». У моей шестимесячной дочери тяжелейший порок сердца. Помочь может только операция, но наши врачи отказались ее делать, сказали, что спасти ребенка могут лишь в Америке. Помогите!
— Я в этой области никого не знаю, обещать ничего не могу, но оставьте свой номер.
Наташа слышала мой ночной разговор.
— Кто это?
— Какой-то человек просит спасти его ребенка, у девочки проблемы с сердцем. Странное совпадение, мне в детстве тоже поставили диагноз «врожденный порок сердца», — сказал я.
Утром Наташа обзвонила всех знаменитых кардиохирургов в Лос-Анджелесе. Японец Таро Ёкояма согласился прооперировать ребенка бесплатно. И Анечка с отцом приехали к нам, жили несколько месяцев, девочку удалось спасти. Информация о том, что в Америке Родион Нахапетов помогает детям с врожденным пороком сердца, облетела российские больницы, и на нас с Наташей обрушился шквал звонков. Родители писали письма, присылали фотографии больных детей. Наташа обзванивала американские больницы, уговаривала хирургов. Мы размещали детей с родителями у себя или у своих знакомых. Это была наша миссия. Занятие добрым благородным делом в какой-то мере восполняло творческую невостребованность в тот нелегкий период.
Со временем мы поняли, что везти детей из различных концов России дело очень хлопотное. Гораздо практичнее привозить в нашу страну американских светил, чтобы делали операции в содружестве с российскими врачами. Так родился наш благотворительный Фонд дружбы. Родитель одного из маленьких пациентов вывел нас на помощника президента Татарстана Минтимера Шаймиева, таким образом нам удалось организовать небывалую по масштабу поездку американских кардиохирургов в Россию. С нами в Казань прибыло двадцать пять кардиоспециалистов высочайшего уровня. Все из клиники Стэнфордского университета. Подобная «гастроль» американских врачей отнюдь не означает, что русские врачи недотягивают, они потрясающе одаренные люди, просто иной раз в клиниках, где они оперируют, не хватает специальной аппаратуры. В ту поездку нам удалось подарить Татарстану более десяти тонн медоборудования и медикаментов.
После Казани подобные поездки мы совершали неоднократно. Подружились с выдающимся кардиохирургом Лео Бокерией. На счету нашего скромного фонда более трехсот спасенных детей. Однажды во время операции переводчица упала в обморок от вида крови, и тогда мы втолкнули Наташу в операционную, ее нервы оказались покрепче, она не испугалась вида вскрытой груди маленького ребенка, понимала, о чем говорит американский хирург, хоть и не владела медицинской терминологией. Смелая у меня жена, я ею очень горжусь.
Видеть, как дети с синюшными губами и пальчиками розовели прямо на операционном столе, — такая радость! Незабываемые ощущения, когда можешь кому-то реально помочь. Столько признаний в любви, сколько я выслушал от родителей спасенных детей, не слышал за всю свою жизнь.
Н.Ш: Первое, что спросил доктор Ёкояма:
— Это ваш родственник?
— Нет.
— Что вас связывает с этим человеком?
— Ничего, его ребенок умирает, надо помочь.
Я помню их всех. В Казани родители приносили больных детей на руках, умоляли спасти. Один мужчина, дочери которого не было в списках на операцию, приходил каждый день. Я попросила докторов: «Пожалуйста, найдите время, посмотрите ребенка». Они сказали, обследовав девочку: «Ей уже ничем нельзя помочь, пусть везет ее домой и ждет конца». Это было так страшно!
А восьмилетний мальчишка по имени Альберт схватил меня за руку, когда его подвезли к операционной:
— Тетя Наташа, я боюсь, что умру!
— Нет, не умрешь, когда проснешься, на тумбочке рядом будут стоять две машинки.
Как только ребенок вышел из наркоза, первое, что спросил: «Где мои машинки?» — и очень обрадовался, увидев их.
Помню и шестилетнюю Люду Игнатьеву, в России ей помочь не удалось, операцию делали в Америке, в самой крутой клинике. Мы с ее мамой, Родионом, моей дочкой Катей и дочерью Родиона Машей ждали в приемном покое. Когда вышел доктор и сказал: «Все прошло хорошо», мать упала перед ним на колени и стала целовать его ноги. Сюжет о спасенной русской девочке прошел по телевидению, Люду завалили подарками, одежду и игрушки слали ящиками.
Когда ты видишь, как дети балансируют на грани жизни и смерти, происходит какая-то переоценка ценностей. Если читаю о том, как богатые люди бросают миллионы на ветер, приобретая яхты и «роллс-ройсы», сердце обливается кровью. Хочется крикнуть им: «Помогите ближним — и вам воздастся!» Уверена, наши отношения с Родионом перешли на более высокую ступень, когда начали заниматься благотворительностью. Страсть, любовная горячка проходят, остается простая истина: надо очень сильно беречь друг друга. Жаль тех, кто этого не понимает.
Вино из одуванчиков
Р.Н: Приезжая в Москву, мы иногда брали с собой в больницу Аню и Машу, чтобы они не только видели то, чем занимаемся мы с Наташей, но и прониклись сочувствием к больным детям. Наши отношения наладились быстро. Я старался постоянно быть с дочерями на связи, отправлял посылки. С Аней мы переписывались, созванивались, когда она поступила в Вагановское училище, звонил ей в Питер. Маша приехала к нам и некоторое время училась в школе в Беверли-Хиллз, потом вернулась в Россию, чтобы окончить там десятилетку. У них сложились добрые отношения с Наташей и Катей.
Аня прекрасно танцует, у нее есть афишные партии, я видел все ее спектакли. Если когда-нибудь стану снимать историю своей матери, для Ани непременно найдется роль. Маша — большой настоящий художник, окончила школу компьютерной графики в Лос-Анджелесе. Мастерски рисует домашних животных. Мне казалось, при ее высочайшей квалификации она могла бы найти работу на киностудии Disney. Но Маша сегодня воспитывает двух очаровательных мальчиков, моих внуков, полностью отдавая себя семье. Кстати, у меня есть талантливая внучка, дочь Ани. Наша дочь Катя сочиняет красивые песни, пишет стихи, в Москве была участницей «Фабрики звезд», дошла почти до финала. Сегодня она профессионально занимается фотографией. Я счастлив, что всех нас связывают глубокие и доверительные отношения, что наш с Верой развод в свое время не отравил жизнь детей. Анина дочь Полина однажды сказала: «Дедушка Родион и бабушка Вера просто разлюбили друг друга». Наверное, здесь стоит вспомнить поговорку про уста младенца...
Как-то в Лос-Анджелесе появились руководитель Первого канала Константин Эрнст, продюсеры Анатолий Максимов, Джаник Файзиев. В результате нашей встречи возникли три эпизода из сериала «Убойная сила» и сериал «Русские в городе ангелов». Мы привлекли к съемкам хороших актеров Гэрри Бьюзи, Шон Янг, Эрика Робертса, Лэйна Дейвиса, известного в России по «Санта-Барбаре». Все испытывали огромное уважение к русским актерам, представителям системы Станиславского, которую очень ценят американские артисты. Единственной проблемой на площадке было то, что некоторые российские актеры не говорили по-английски, а американцы не понимали по-русски.
Перед съемками Эрик Робертс, к примеру, договаривался: когда закончу произносить свой текст, сделаю движение локтем, тогда пусть начинает говорить русский актер. Однажды снимали в пустыне в сорокаградусную жару. Прибегает ассистент: в персональном трейлере Робертса вышел из строя кондиционер. О господи! Пока прибудет новый трейлер, у нас закончится смена, важная сцена не будет снята. Вижу, выходит из трейлера Робертс, лоб мокрый от пота. Я к нему:
— Эрик, прости, что так получилось. Мы пока снимать не будем. На жару не выходи, спрячься куда-нибудь в тень.
— Это еще почему?
— Не могу допустить, чтобы у тебя разболелась на солнце голова.
— Но у тебя самого нет трейлера, я тоже постою, не растаю.
Эрик понимал: в малобюджетном производстве каждая минута дорога. Он проявил себя как настоящий друг. И благодаря Робертсу мы сняли в тот день все, что намечали.
Еще одно подтверждение порядочности Робертса: на звезд такого калибра, как Эрик, работают персональные гример и костюмер. Однажды мы попросили гримера Эрика помочь загримировать одну актрису. Она категорически отказалась, хотя Эрик уже был загримирован и она была свободна.
Эрик заметил, что мы с Наташей расстроены, спросил: «Что случилось?» Мы объяснили. Он тут же подозвал свою гримершу и гаркнул: «Вон!» А ведь до этого работал с ней несколько лет.
Жаль, что его карьеру подпортила сестра Джулия. Эрик как-то неосторожно высказался о ней в интервью: мол, она неразборчива в мужчинах, ей что магнат, что дальнобойщик. Джулия этого брату не простила. Когда после «Красотки» стала получать многомиллионные гонорары, ставила условие студиям: снимусь в вашем фильме, если пообещаете не задействовать в своих проектах Эрика.
Н.Ш.: Даже если Родиону не нравится снятый дубль, он никогда не обидит актера, скажет: «Очень хорошо, но давайте повторим еще раз». Актеры любят с ним работать. Это я как продюсер вынуждена порой обращаться с ними жестко. Когда Гэрри Бьюзи снимался у нас в сериале «Русские в городе ангелов», потребовал, чтобы на площадку его доставлял длинный лимузин непременно черного цвета. Чтобы быть стопроцентно уверенной, что Бьюзи прибудет на съемку вовремя, я поехала на этом лимузине к нему домой. Стучу в дверь, не открывает. Кричу:
— Гэрри, Гэрри!
Наконец слышу хриплое:
— Иду!
Распахивается дверь, и я вижу перед собой совершенно голого Бьюзи. По всему видно, он только что проснулся. Я в шоке, а он как ни в чем не бывало:
— Ты что, голых мужиков не видела?
— Ты должен через час быть на площадке, собирайся!
— Нет, сначала выпьем кофе.
Дикость! Но актер Бьюзи талантливый, ничего не скажешь. С ним интересно работать.
А Эрик Робертс как-то захотел, чтобы его текст был написан на больших листах бумаги, чтобы не учить длинные монологи, а читать их с листа, расположенного позади кинокамеры. В этом не было ничего необычного, так многие работают, если бы Эрик не потребовал, чтобы бумага была определенного экологически чистого сорта.
— Забудь об этом, — сказала я.
— Тогда я не выйду на площадку.
— А я сейчас позвоню Элайзе.
Аргумент сработал безотказно — Эрик жену боится. Обошлись обычным ватманом. Перед съемкой он предупредил, что кормить его надо продуктами не для вегетарианцев, а для веганов. «Кашу гречневую будешь?» — спросила я. Наложила ему полную миску, он заправил кашу супом, настрогал помидоров и уплетал все это за милую душу. Вот и весь веган!
Р.Н.: Однажды, прогуливаясь по городу, увидели объявление: в книжном магазине состоится автограф-сессия выдающегося писателя Рэя Брэдбери. «Наташа, я не могу не пойти: снимал свою дипломную работу по повести «Вино из одуванчиков», — сказал я.
Писатель был в шортах, сидел в кресле. Он перенес инсульт, но выступил зажигательно. В школе его, оказывается, считали дурачком, обзывали четырехглазым за то, что носил очки. «Меня, — говорил он, — ребята всегда обижали, толкали, но когда я сел за пишущую машинку и стал сочинять тексты, мне уже никто не был нужен».
Мы отстояли к нему огромную очередь.
— Вы откуда? — спросил Брэдбери.
— Из России.
— О, у меня там много друзей.
— Когда учился в институте кинематографии, я экранизировал вашу повесть «Вино из одуванчиков», она мне очень нравится.
А очередь напирает, Наташа нас сфотографировала, и мы ушли. Вскоре к нам обратился известный телеведущий Дима Дибров: просил организовать телеинтервью с Брэдбери и Воннегутом. Рэй согласился. Когда интервью было записано и мы проводили Диму в Москву, писатель пригласил нас с Наташей на спектакль по его пьесе, а потом на бокал вина. С тех пор мы встречались как минимум раз в неделю почти десять лет! Рэй любил посидеть за разговорами под сухое вино с сыром и острым перцем халапеньо.
— Покажите мне свой фильм, — просил Брэдбери.
— Боюсь, он вам не понравится. Он снят давно, в жанре мюзикла, ученическая работа, у меня много других фильмов.
Но Брэдбери настаивал, и однажды, когда я был в Москве, Наташа показала ему мою короткометражку.
— Ты с ума сошла! Зачем ты это сделала? — возмутился я.
— Он очень просил. Не представляешь, Рэй смотрел на экран и плакал, сказал, что только ты его понимаешь. Попросил: «Скажи мужу, что я его люблю. Он должен написать сценарий по «Вину из одуванчиков» и поставить полнометражный фильм».
— Но я не хочу второй раз снимать «Вино из одуванчиков».
— Садись и пиши, Брэдбери ждет, — ответила Наташа.
Первый вариант Рэй похвалил из вежливости. Уговорил написать второй. В этот раз я Рэю угодил: он принял его с восторгом и на каждой встрече, в каждом интервью говорил, что русский режиссер написал отличный сценарий по его повести и он мечтает, чтобы фильм увидел свет.
